Дневник царевны Несмеяны - Страница 5

Мы вышли из аптеки, и палач вдруг заговорил о смерти. Он сказал, сказал, что после смерти душа сорок дней блуждает по загробному царству, а там уж как повезет — может или вселиться в кого угодно или уйти в нирвану. Я несколько раз переспрашивала палача — куда? Старалась запомнить новое слово. А сейчас запишу и точно уже не забуду — нирвана. Нир-ва-на. Красивое слово. И понятие красивое. Палач объяснил что это нефизическое состояние, в котором человек очень счастлив. Так счастлив, как никто на земле не умеет. И тут я немного всплакнула. Очень светлыми слезами сладковатыми на вкус. А палач добавил, что лысый мышонок наверняка уже родился. Как минимум кошкой, потому что принял мученическую смерть. А мне сказал, чтобы я не сдерживала слез, если не хочу, чтобы в моем государстве рыдали дети.

Поэтому на рынке я всласть поплакала над кочнами капусты, похожими на срубленные головы, из-за старой женщины со скрюченной спиной и о блохастом котенке.

* * *

Утром папа объявил, что указ готов. Осталось только переписать начисто и зачитать на глашатайной площади. Палач пригорюнился, предчувствуя скорый рабочий аврал. Но я посоветовала ему до понедельника даже не волноваться — переписывание указа занимает у папы в два-три раза больше времени, чем его обдумывание. Потому что надо написать а) без ошибок, б) без клякс и помарок, в) без исправлений, г) строго посередине свитка. Да еще так, чтобы все строчки шли ровно по горизонтали и параллельно друг другу. Когда-то у папы был для этих целей писарь. Но папа, разозлившись на его тупость и медлительность, велел утопить бедолагу в бочке с чернилами. О чем он теперь частенько сожалеет — сам он терпеть не может писанины. Злится из-за каждой криво выведенной буковки. А от злости у него начинают дрожать руки и расплескиваются чернила. И чем больше папа пишет, тем сильнее злится и гуще расплескивает.

На завтрак был блин. Обычно папа печет тонкие, как бумага, дырчатые блинчики. Но сегодня ему было некогда, поэтому он вылил все тесто на самую большую сковородку и запек чудовищных размеров блин. Мы отщипывали от блина каждый со своего края, но смогли осилить лишь одну десятую часть. Папа пару раз вспылил — когда заляпал маслом очередной свиток и когда макнул блин в чернильницу.

Мы с палачом посмотрели на такое дело и решили уйти из дворца на целый день, чтобы не угодить под горячую руку. Палач быстренько вымыл сковородку, запасся водой, и мы ушли в горы.

А когда вернулись, оказалось, что папа уже все обстряпал. И указ написал, и зачитал. Мы застали его, только что вернувшимся. Он даже маскировочную бороду не успел снять. У папы таких бород целая гардеробная. Круглая и недлинная борода кучера, длинная до груди — дьячка. Мне больше всего нравится аккуратная профессорская бородка. Эту комнату завел еще мой прапрапрадедушка, Карл двадцать девятый. Он обожал такого рода шутки: поговорит с кем-нибудь по душам, порасспросит о власти, о царе — нравится ли, мол. А потом — хоп! — бороду, и перед доверчивым болтуном — царь августейшей персоной. Только было одно но — прапрапрадедушка обладал таким внушительным пузом, что его всегда узнавали. Прапрапрадедушка страшно на это злился, пока не придумал выколоть глаза всем поданным, старше восемнадцати.

А для папы комната с бородами стала настоящим спасением. Кем он только в государственных интересах не переодевается! Он и кучера казнил только потому, что у него появилась кучерская бородка — смог себе позволить.

Папа поправил бороду и, пряча глаза под полями глашатайской шапки, зачитал указ специально для нас. Дословно уже не помню, но суть такая: он решил выдать меня замуж. Не за первого встречного, конечно, но и не за принца, принцы давно ко мне не сватаются. Он готов выдать меня за любого желающего, лишь бы тот сумел меня рассмешить. А в наследство пообещал полцарства. Я всплакнула. На этот раз папа даже не возражал — у меня был повод. Только отправил меня рыдать в свою опочивальню.

Проклятый ковер снова промок. Да так, что слезы протекли на нижний этаж и хлынули с потолка папиного кабинета. По счастью, папа как раз там стирал с книг пыль и сумел вовремя принять меры: наставил тазиков под струи и послал палача вынести ковер на просушку. Палач снова возмутился — он точно помнил, что не нанимался мыть во дворце полы. И папа снова показал ему контракт, где совсем мелкими буковками после всех обязанностей сторон красовался пункт о просушке ковров. Этот пункт тоже стал для палача своего рода откровением. Он даже заподозрил папу в мошенничестве. Но спорить не стал. Спорить с царями даже палачам небезопасно. Поэтому палач поплелся на второй этаж и, ворча под нос ругательства, начал вытаскивать в коридор трюмо.

Под ногами у него хлюпало, словно он ступал по болоту. Палач удивленно посмотрел на меня и спросил, откуда во мне берется так много слез? Я сказала, что не знаю. Ведь это, скорее всего, даже не мои слезы, а папины. Палачу я смогла это рассказать, не боясь быть осмеянной — он не придворный физик. И не ошиблась. Палач всерьез призадумался. А потом ответил, что так оно и есть. Разве что не только папины, но и всех моих неисчислимых и пронумерованных предков: всех Карлов, Вильгельмов, Фридрихов, Александров и Елизавет. А также слезы всех подданных, которые были пролиты из-за них. Все это тоже прекрасно укладывалось в его понятие законов наследственности. Есть время разбрасывать камни, и есть время собирать. И если одному достается вести войны, то другому приходится восстанавливать разрушенные города. А сейчас пришло время оплакивать. И так уж вышло, что роль плакальщицы выпала мне. Я не стала спрашивать — за что. И так поняла. Но на ночь все-таки поплакала. Очень уж стало себя жалко.